Является ли засовывание пальца в электрическую розетку нехорошим поступком? — Разумеется, нет: это просто проявление природного человеческого любопытства.
Заслуживает ли такое поведение наказания? — Опять-таки, нет: где отсутствует состав преступления, там не идет речь о наказании.
А что же такое тогда мой шлепок по руке? — Это то, что я называю коррекцией.
Это отрывок из книги Леонида Некина «Воспитание без предрассудков».
Далее автор говорит: "Если я не буду вмешиваться, то ребенок, подзуживаемый природным любопытством, рано или поздно расковыряет розетку (даже если она защищена предохранительной затычкой) и получит удар электрическим током. Своим шлепком я как бы моделирую эту ситуацию в смягченной форме, подменяя опасные 220 вольт на безвредный (хотя и чувствительный) шлепок.
А вот сыну уже восемь лет. В выходной день мы едем кататься на велосипедах. Проезжаем перекресток — и я замечаю, что ребенок, прежде чем на него выехать, не бросил ни единого взгляда по сторонам.
— Стоп, — говорю я, свернув на обочину. — А что было бы, если бы там ехала машина?
И я несколько раз сильно дергаю его за ухо и при этом приговариваю:
— Перед выездом на перекресток надо посмотреть по сторонам!
Ребенок кричит от боли, но лучше уж испытать эту боль, чем однажды оказаться под колесами автомобиля. И снова: это отнюдь не «наказание» за «плохое поведение». Это коррекция.
Данный воспитательный прием известен с незапамятных времен. Вспомним, например, басню Эзопа "Вор и его мать".
Мальчик в школе украл у товарища книжку и принес ее домой. Мать увидела это и не только воздержалась от побоев, но даже выразила одобрение. В другой раз мальчик украл плащ, и опять она приняла это как должное. Взрослея, юноша продолжал совершать всё более и более крупные кражи. Наконец, его поймали с поличным, скрутили руки и повели на площадь, чтобы предать публичной казни. Мать следовала за ним в толпе и в отчаянии колотила себя в грудь. Молодой человек попросил у стражи: «Позвольте мне перед смертью шепнуть два слова на ухо матери». Несчастную женщину подвели к нему, но он не стал ничего шептать, а вместо этого оскалил зубы и откусил ей ухо. Все вокруг были возмущены этой дикой выходкой, однако молодой человек ответил: «Именно в ней причина моей погибели! Если бы она выпорола меня хорошенько тогда, когда я в первый раз украл книжку, то теперь я не был бы вором и меня не вели бы на позорную казнь».
Пресекай зло в зародыше — пожалеешь розгу, испортишь ребенка.
Когда я провожу коррекцию, у меня нет необходимости сердиться, ругаться, выходить из себя. От восьмимесячного исследователя было бы неразумно ожидать, что он станет старательно сторониться электрических розеток, а от восьмилетнего велосипедиста — что он проявит неустанную бдительность. Если бы ребенок сразу всё делал как положено, он не нуждался бы в родителях, а родители — в нем.
Садовник, формируя крону дерева, просто обрезает лишние ветки, и ничто не мешает ему радоваться своему замечательному ремеслу. Он не вопит понапрасну: "Эй, ты, бестолковое дерево! Сколько раз тебе повторять, чтобы ты не тянуло эту гадкую, кривую ветку к солнцу!". Садовник не разражается гневом по поводу того, что дерево его не слушается, и не боится за свой авторитет.
Так же и родители, формирующие судьбу ребенка, вполне могут пребывать в прекрасном расположении духа даже в тот момент, когда они «обрезают» у него нежелательные способы поведения. Именно здесь лежит глубинное отличие коррекции от наказания, хотя внешне одно несколько напоминает другое.
Наказание — это некий ритуал, спектакль, содержащий множество наносных, «игровых» элементов. Тут родитель не просто делает ребенку физически больно, но еще и предъявляет ему упрек, демонстрирует моральное осуждение — для того чтобы кратковременная физическая боль трансформировалась у того в душевные страдания, в осознание вины, в чувство «я плохой».
Убедительно сыграть роль праведного карателя можно только в том случае, если предварительно хорошенько «разогреться». Поэтому родители обычно ждут, пока дети доведут их до белого каления, и только потом принимаются разыгрывать спектакль. Не хочу представлять дело так, будто я сам — идеальный родитель. Мне тоже случается иногда наказывать детей.
Вот, к примеру, вернулся я домой с работы, смертельно уставший, и прилег отдохнуть. А дети затеяли шумную возню как раз под дверью спальни.
— Ну, вы, потише там! — покрикиваю я время от времени. Но те делают вид, что не слышат.
Постепенно во мне разрастается обида и негодование: «Как так! Я, кормилец семьи, надрываюсь на работе, чтобы дети ни в чем не знали нужды! И вот мне награда! Эти паразиты не дают мне даже полчасика отдохнуть!»
Минут через десять, окончательно взбешенный, я выбегаю из спальни и ловлю первого попавшегося нарушителя спокойствия (остальные разбегаются).
— Ты чего тут разорался! — кричу я. — Ты что, не видишь, какой я уставший! Я же вас просил быть потише! Черти окаянные! Вот тебе! Вот тебе! Получай по заднице! В следующий раз будешь знать!
— А-а-а! Это не я, это всё они...
— Эй, вы, там! — гневно ору я в пространство, чтобы остальные тоже слышали. — Думаете, убежали, и я вас не догоню? Останетесь сегодня без мороженого!
Несколько поостыв, я, конечно, понимаю, что лишь воспользовался благовидным предлогом для того, чтобы вызвать в себе праведный гнев и излить его. Вначале я дал детям пошуметь десять минут, чтобы накопить против них обвинительный материал, а потом с полным правом приступил к обличению и расправе. Если бы мне действительно хотелось тишины, я бы легко ее добился методом коррекции.
Едва заслышав первый шум, я бы вышел из спальни и ласково сказал:
— Милые дети! Если вы и дальше будете продолжать в том же духе, то через десять минут ваш уставший папочка рассвирепеет, выскочит из спальни, как очумелый, и надерет вам уши, вот так. И тут обязательно нужно хотя бы одного сорванца хотя бы разок дернуть (с любовью) за ухо, иначе послание не дойдет по назначению.
Хочу еще раз подчеркнуть: наказание и коррекция — это существенно разные вещи. Рассмотрим, для примера, такую ситуацию. Захожу я в детскую комнату и вижу, что ребенок вытаскивает из носа козюли и самозабвенно размазывает их по обоям. В следствие этого он получает от меня чувствительный шлепок по заднице.
Что это — коррекция или наказание? Всё зависит от того, какие чувства я при этом испытываю и какие слова говорю.
Если я сохраняю спокойствие и проявляю понимание (сам-то я чего только не вытворял в детстве!), если я просто произношу: "Размазывать козюли по стенкам нельзя!", — то это коррекция.
Если же я полон праведного гнева и принимаюсь орать: "Ах, ты дрянь! Что же ты такое делаешь, зараза!", — то налицо моральная оценка, а значит, мы имеем дело с типичным наказанием.
Внезапная физическая боль действует наподобие холодного душа. Где бы ребенок не витал в своих фантазиях, она властно возвращает его в сиюминутную реальность, в пресловутое «здесь и сейчас». Всё, что будет им услышано в этот момент, усвоится прочно и надолго. Если я теперь настойчиво попрошу его не пачкать обои, то моя просьба с хорошей вероятностью будет выполнена. Однако если я сообщу ему, что он дрянь, то... Нетрудно догадаться, что из этого выйдет. Впрочем, в любом случае боль, как таковая, не является самоцелью. Это лишь средство придать моменту исключительную важность и всецело завладеть вниманием ребенка.
Или возьмем другой пример. Я смазываю малышу ссадину на колене спиртовым раствором прополиса. Малыш вопит от боли. С помощью слов я могу направить ситуацию по одному из двух сценариев.
Коррекция
Знаю, что больно, но придется потерпеть. Это надо для того, чтобы твоя ссадина побыстрее зажила.
Наказание
И нечего теперь плакать! Ты сам виноват! Я же тебе говорил, чтобы ты туда не лазил! Ведь я так и знал, что ты упадешь. Это тебе за то, что ты меня не послушался!
Ключевыми словами, по которым очень легко отличить коррекцию от наказания, являются здесь предлоги: «для» или «за». Одно дело — боль, предназначенная для хорошего будущего, и совсем другое — боль как возмездие за плохое прошлое".
